— Как ваша семья оказалась на Колыме?
— В 1980 году мы переехали из Ленинграда в Синегорье. Это был
молодой посёлок гидростроителей Колымской ГЭС в Магаданской области. Маму распределили туда после факультета гидроэнергетики ленинградского Политеха. Будучи выпускником ленинградского журфака, папа попал на работу в производственную многотиражку «Синегорье», где несколько лет освещал стройку Колымской ГЭС.
В 1985 году мы переехали в райцентр Ягодное, где в годы репрессий находилось управление приисками Дальлага. Папа стал заместителем редактора районной газеты «Северная правда».

— Как вы впервые узнали о том, что папа расследует прошлое Колымы?
— Наш первый разговор на эту тему состоялся в родительский день
в пионерском лагере недалеко от прииска Стан-Утиный Спорнинского района. Мне было 12 лет. В отличие от детей он сразу понял, что пионерский лагерь наспех соорудили на месте трудового. Спальные корпуса возвели новые, но приметы того времени
остались — вышка охраны, карцер, баня. Обращала на себя внимание и столовая: вдоль продолговатых деревянных столов по обе стороны тянулись длинные армейские лавки, на которых умещался целый отряд.

Папа повёл меня на экскурсию по лагерю, показал в кустах остатки колючей проволоки. Вскоре мне стало очевидно, откуда взялись кости, которыми нас пугали мальчишки
из отряда по ночам.

С того момента я стала понимать, чем занимается мой папа в газете, и стала ему помогать.

Папа рассылал письма бывшим узникам ГУЛАГа, и некоторые из них прилетали на Колыму, чтобы лично показать журналистам остатки лагерей. Мы жили в однокомнатной квартире, папа брал интервью у своих гостей дома, и я невольно всё слышала, впитывала.

Однажды мы пошли с ним за грибами в колымскую тайгу и наткнулись
на берцовые кости. Папа сказал: «Сфотографируй их глазами». Хотел, чтобы
я запомнила этот момент и рассказывала своим будущим детям.

— Вы были маленькой, когда узнали слово «репрессии». Как это отразилось на вас, на ваших взглядах?
— Для меня эта тема стала естественной, чуть ли не повседневной. Это была другая сторона медали той Колымы, которую мы полюбили, прожив там много лет. Я понимала,
что, расследуя тему репрессий, папа отдаёт дань исторической памяти и делает то, что надо обязательно делать, — возвращает истории имена невинно осуждённых и забытых людей, чья жизнь так и не была оплакана. Так же, как не был признан их огромный вклад в экономику страны.

Однако, несмотря на период гласности, не для всех эта тема перестала быть табуированной. Пример — конкурс чтецов в старшей школе. Шёл 1991 год. Северный поэт
Анатолий Жигулин подарил папе книгу. Отцу очень понравилось стихотворение о бурундуке, которого поймали старатели и выходили в бараке («Надо номер ему на спину. // Он ведь тоже у нас — зека!»). Папа предложил мне выучить его для конкурса чтецов. Все одноклассники читали Пушкина и Лермонтова. А я… Анатолия Жигулина. Про бурундука, которому «надо номер на спину». Когда я дочитала, воцарилась неловкая тишина. Никто
не хлопал. Учителя растерянно моргали глазами.

— Как ваш отец впервые обратился к теме репрессий? Может быть, судьба подсказала: ведь он родился в марте 1953 года, через несколько
дней после смерти Сталина.
— Мой прадед, Илья Фёдорович Тимченко-Ярещенко, был репрессирован. Дворянин, штабс-капитан Белой армии, адъютант Деникина… В 1991 году, с началом периода гласности, отец связался с ростовским НКВД, в котором на его деда завели дело по политической статье.
По его запросу дело под грифом «Совершенно секретно» доставили в Магадан фельдъегерской почтой, и папа трое суток знакомился с ним в закрытом помещении спецучреждения. Сведения из дела нельзя было фотографировать. Папа переписал всё
от руки, а справку об аресте выкрал из дела на память.

Потом он нашёл место, где когда-то был лагерь, в котором закончил свой земной путь его дед, и поставил рядом с трассой огромный деревянный крест. Но первый памятник всем жертвам политических репрессий на Колыме они поставили с Иваном Паникаровым и другими сотрудниками редакции «Северная правда» на месте расстрельного лагеря «Серпантинка».

— Что вы отметили бы особо в наследии Святослава Тимченко?
— Материал «Серпантинка». В нём есть формула-метафора:
«И всё-таки, мне кажется, можно вывести среднестатистическую себестоимость одного грамма дальстроевского золота. Правда, для этого придётся всё же поставить промприбор на ручье Снайпер на месте тюрьмы “Серпантинка”. Суть расчёта проста: на одну чашу весов кладётся золотой концентрат, на другую — сопутствующий металл в виде пуль, извлечённых из этого же объёма горной массы. Делим полученное золото на количество пуль и получаем себестоимость грамма, к примеру, 1,12 жизни…»

Также — констатация сосуществования жертв и палачей:
«На митинге присутствовал старик, который в годы войны был полицаем на оккупированной территории. Увидел двух стоявших рядом вечных врагов — глубоких старцев. Николай Цецура — в прошлом священнослужитель из Анжеро-Судженска, пострадавший за веру, конвоир-энкэвэдэшник дед Бурцев, который ещё в лагерные времена оставил на руке Цецуры шрам.

А среди обитательниц знаменитого женского лагеря села Эльген, где отбывали наказание Евгения Гинзбург, Зинаида Лихачёва, — увидел старуху по прозвищу Росомаха. Во времена ГУЛАГа эта женщина была одной из самых ретивых и злобных надзирательниц женской зоны. Когда лагерь закрыли, а его обитательниц выпустили на волю, то первое, что они сделали, поймали не успевшую унести ноги Росомаху и едва не растерзали её на части. Бывшие зэчки пожалели её и даже приняли в свою компанию. По праздникам они собираются вместе, пьют горькую, поют лагерные песни, и непременным участником их застолья всегда бывает Росомаха».

Отмечу и статью «Кинжал Георгия Жжёнова», после которой известный советский актёр прислал папе открытку с благодарностью за то, что они подняли эту тему.

Помню материал «Не цветут сады на Колыме» — интервью с Михаилом Евсеевичем Выгоном, который не был расстрелян по счастливой случайности: «Видимо, писарь ошибся, и вместо “Выгон” написал “Вагон”. Это и спасло мне жизнь. Тогда я просто не откликнулся, ведь фамилия действительно была не моя».

Жена Выгона — Елена Яновна Хренова — дочь Яна Хренова, знакомого
Владимира Маяковского, Осипа и Лилии Бриков. Это о нём — стихотворение «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка».
«Поговорили о Колыме, вспомнили общих знакомых, и только после этого я решился задать вопрос о связи строк Маяковского о городе-саде и этой гостеприимной семьи, долгое время прожившей на Крайнем Севере. “Фамилия, которую носит моя супруга, вам ни о чём не говорит, — ответил Михаил Евсеевич, — а вы спросите хозяйку,
о её девичьей фамилии и сразу всё поймёте…”. Елена Яновна оказалась носительницей фамилии Хренова, и, соответственно, — родной дочерью великого менеджера
Хренова, воспетого поэтом».

Главное журналистское расследование папы — «Чемодан из Джелгалы» — посвящено прииску, где отбывал срок автор книги «Колымские рассказы» Варлам Шаламов. Этот материал подтверждает тот факт, что в своих рассказах писатель называет истинные фамилии отрицательных героев, в частности, тех, кто фальсифицировал
вскрытия заключённых.
«Автор знаменитых “Колымских рассказов”, как никто другой, сумел совместить художественную прозу с документальностью мемуаров. В его рассказах, лишённых
всякой вычурности, слова, будто погоняемые опытным пастором, выстраиваются одно за другим в идеальной последовательности, неся на себе страшную правду о периоде репрессий. <…>
Где-то около 11-ти вечера в номер гостиницы районного центра Ягодное Магаданской области, где я остановился, позвонили старатели из поселка Джелгала. “Разбирали старое здание медсанчасти, и нашли чемодан с какими-то документами”, — сообщил звонивший.
Взял в руки первую папку с надписью “Протоколы патолого-анатомических
вскрытий”. Едва начал листать полуистлевшие страницы, как перед глазами замелькали фамилии шаламовских героев “Колымских рассказов”— доктор
Ямпольский, доктор Мохнач…»

Потомки Ямпольского связывались с папой после этой публикации и просили посмотреть исторические документы. Оказалось, что почерк и возраст их предка не совпадал с имеющимися в деле. Возможно, сам Ямпольский был репрессирован, а его фамилию и документы присвоил какой-то блатной зэк, решивший устроиться врачом в лагерную больницу.

— В 2006 году Святослав Владимирович получил «Золотое перо».
Вы присутствовали на церемонии?
— Безусловно. Жюри тогда возглавлял известный петербургский журналист Андрей Радин, который сам вырос на Колыме. Он ещё подростком писал заметки для «Северной правды», а папа их публиковал. Позже они возобновили знакомство в Петербурге, уже будучи коллегами.

Мне перешёл по наследству наградной фрачник отца. Мне очень жаль, что этот значок не успел поносить папа на лацкане своего пиджака. «Золотое перо» не купить в ювелирном магазине. Я очень гордилась папой: какой же он крутой журналист-расследователь! И при этом никогда не участвовал ни в одном конкурсе. На сей раз заявку за него подал редактор.

Но эта его первая профессиональная награда стала и последней. Через три месяца папа умирает. «Золотое перо» выбивает скульптор на его гранитном памятнике.

Фрачник в моём доме на самом видном месте. Он из белого золота. С маленькими фианитами. Часто достаю его из коробочки, кручу в руках, примеряю. Особенно когда
долго не пишется. Но я не участвую в журналистских конкурсах. И не выиграла эту награду. Значит, мне нужно особое разрешение, чтобы присвоить себе эту памятную вещь
от отца. Достойна ли я этого знака отличия? Вопрос, который я не могу решить для себя вот уже 16 лет…

— Я благодарна за то, что вы отдали мне подшивки «Северной правды».
Вы упоминали, что в тот момент, когда я обратилась к вам с просьбой
рассказать о Святославе Владимировиче, вы как раз пересматривали архивы
и размышляли, что с ними дальше делать. Почему вы их не сохранили у себя?
— Долгое время я была погружена в тему репрессий, и вот настал момент, когда я поняла, что созрела перелистнуть эти страницы своей жизни. Приходит на память крылатая фраза
польского поэта Станислава Ежи Леца: «У каждого века своё средневековье». Закрыть — не значит забыть. Это значит сместить фокус своего внимания на другие периоды нашей истории, помимо того самого «средневековья».